О патриотизме и диссидентстве Павлова
понедельник, 6 октября, 2014 - 17:17

В.О.Самойлов, доктор медицинских наук, член-корреспондент РАМН, Государственный научный центр пульмонологии Минздрава РФ, Санкт-Петербург, 1999 г.

Иван Петрович Павлов в течение всей своей жизни при советской власти называл Октябрьскую революцию “большевистским экспериментом”. 21 декабря 1934 г. он писал в Совнарком СССР: “Во-первых, то, что вы делаете, есть, конечно, только эксперимент, и пусть даже грандиозный по отваге <...>, но не осуществление бесспорной насквозь жизненной правды — и, как всякий эксперимент, с неизвестным пока окончательным результатом. Во-вторых, эксперимент страшно дорогой (и в этом суть дела), с уничтожением всего культурного покоя и всей культурной красоты жизни. <...> Пощадите же родину и нас” [1].

Спустя всего несколько месяцев, 17 августа 1935 г., вечером в Московском Кремле, на приеме делегатов XV Международного физиологического конгресса, в присутствии 1500 человек Павлов произнес краткую речь, в которой были такие слова: “Вся моя жизнь состояла из экспериментов. Наше правительство тоже экспериментатор, только несравненно более высокой категории. Я страстно желаю жить, чтобы увидеть победное завершение этого исторического социального эксперимента”. Сказав это, он под бурные аплодисменты провозгласил тост: “За великих социальных экспериментаторов!” [2].

Слова Павлова в Кремле вскоре стали известны всему Старому и Новому Свету. Они бурно обсуждались в зарубежной прессе. Ученые, общественные деятели, писатели, журналисты терялись в догадках о причинах столь кардинальной метаморфозы в политических взглядах человека, которого на Западе считали “единственным свободным гражданином России”, причем такую репутацию он не утратил и после своей речи.

Одни комментаторы павловского тоста предполагали, что большевики запугали Ивана Петровича. По мнению других, они его подкупили. Третьи считали, будто он по своей политической наивности поддался их обману.

Эти высказывания стали мне известны в начале 70-х годов при подготовке к изданию книги о Павлове, написанной в соавторстве с моим учителем А.С.Мозжухиным. Мы не могли принять ни одну из упомянутых выше версий. Павлова не смогли запугать в первые годы после революции, хотя угрозы были весьма серьезными (вызывали в ЧК, пугал его сам Зиновьев, гроза Петрограда и всего Советского Севера, травила пресса, угрожая “зашибить” господина профессора). Иван Петрович писал в Совнарком (за полгода до своего выступления в Кремле): “Революция меня застала почти в 70 лет. А в меня засело как-то твердое убеждение, что срок деятельной человеческой жизни именно 70 лет. И поэтому я смело и открыто критиковал революцию. Я говорил себе: “Черт с ними! Пусть расстреляют. Все равно жизнь кончена, а я сделаю то, что требовало от меня мое достоинство””. Так чего ему было бояться на девятом десятке лет?

Вряд ли можно было подкупить человека, который превыше всего ценил в себе и других честь и человеческое достоинство. От отца он унаследовал бескорыстие и бессеребренность, столь почитаемые православной церковью, а сам неоднократно избирался председателем суда чести врачей.

О наивности 86-летнего старца могли говорить люди, не знакомые с его прозорливыми прогнозами. Политические события он анализировал глубже многих политологов и редко ошибался в перспективной оценке их последствий. Ему посчастливилось сохранить ясность мышления до последнего дня долгой жизни.

В работе над книгой я встречался со многими учениками Павлова и почти каждому задавал вопрос, который был столь актуален для западной прессы в 1935 г. Запомнился ответ профессора Конради Георгия Павловича, который четверть века назад я не смог оценить так, как сегодня. Конради объяснял “метаморфозу” политических взглядов Павлова его “государственным российским патриотизмом”. Он воспринимал укрепление мощи и международного авторитета России как свое кровное дело.

“Я был, есть и останусь сыном Родины”

В жизни Павлова был период (на третьем десятке лет), когда он под влиянием своего университетского учителя — профессора физиологии И.Ф.Циона — стремился стать нигилистом. Однако прежнее воспитание в патриархальной семье потомственных священнослужителей, а также огромное влияние на него Ф.М.Достоевского, С.П.Боткина и невесты Серафимы Васильевны Карчевской оказались сильнее. И если в 30 лет Иван Павлов находил много сходства между собой и нигилистом Иваном Карамазовым, то со временем стал исповедовать мораль Алеши Карамазова: “Без высшей идеи не может существовать ни человек, ни нация”.

В 1923 г. Павлов во вступительной лекции к курсу физиологии поведал студентам Военно-медицинской академии о мыслях и чувствах, которые обуревали его в революционные годы: “Только тогда я и почувствовал, до какой степени вся моя деятельность — хотя бы по сути своей интернациональная, — до какой степени она связана с достоинством и интересами Родины. Это истина, если я скажу, что я прямо как бы потерял основной смысл в своей научной деятельности при мысли, что Родина погибла. Для кого же я тогда стараюсь?” Этим словам в лекции предшествовало признание: “...я был, есть и останусь русским человеком, сыном Родины, ее жизнью прежде всего интересуюсь, ее интересами живу, ее достоинством укрепляю свое достоинство” [3].

Когда русская армия стала терпеть поражение за поражением в первой мировой войне, Павлов, внимательно следивший за ходом боевых действий, клеймил бездарное командование, царское правительство, называл Николая II идиотом и дегенератом. Узнав о пораженческих настроениях в партии кадетов (он в нее не входил, но был солидарен с ее политической платформой), Иван Петрович отошел от своих коллег, членов этой партии. Как вспоминала его жена, он отказался от приглашения на их собрание со словами: “Неужели вы не понимаете, что совершаете преступление, устраивая революцию во время войны?.. Нет, я не приму участия в разрушении моей Родины” [4].

Февральскую революцию Павлов встретил настороженно, будущее оценивал “в высшей степени пессимистически” (по словам М.К.Петровой), но к апрелю его настроение стало улучшаться и надежды Ивана Петровича достигли апогея. Но как только А.Ф.Керенский возглавил Временное правительство, он перестал верить в благополучный исход революционных событий: “О, паршивый адвокатишка, такая сопля во главе государства — он же загубит все!” [5]. Иван Петрович знавал Керенского раньше — через брата своей жены Карчевского, прокурора Судебной палаты.

После июльских событий Павлов предрекал крах буржуазной власти и переворот — либо правый, либо левый. И того, и другого не желал, мрачнея день ото дня. Октябрьскую революцию переживал крайне болезненно, замкнулся в себе, говорил мало. Если же удавалось его разговорить, предсказывал тяжелые потрясения в жизни всех и каждого. Младший сын Всеволод, офицер действующей армии, остался за границей и лишь в конце 20-х годов возвратился на Родину. Подававший большие надежды в науке, любимый сын Виктор подался на юг к Корнилову и, не доехав до места назначения, погиб. Кто-то сообщил его родителям, что Виктора расстреляли красногвардейцы. Павлов поверил, о чем свидетельствует его намерение посвятить “сыну Виктору, зверски замученному большевиками” свою книгу “Двадцатилетний опыт объективного изучения высшей нервной деятельности (поведения) животных”. Позднее выяснилось, что Виктор не был расстрелян, а умер от тифа в больнице на станции Барвенково. В Петрограде большевики расстреляли Бориса, сына его сотрудницы Марии Капитоновны Петровой, которую Иван Петрович любил и переносил свою любовь на ее сына. Огромным напряжением воли и терпения Павлов, сам погруженный в страдания, вернул к жизни любимую женщину, желавшую собственной смерти после потери сына.

Чекисты неоднократно устраивали обыски в квартире Павлова, конфисковали золотые вещи, включая золотые медали, которыми он был награжден за научные достижения, на короткое время задерживали как его самого, так и старшего сына — Владимира, проживавшего вместе с родителями. Продолжительным политическим арестам подверглись многие друзья Ивана Петровича. Среди них был его товарищ по клинике С.П.Боткина, бывший директор Института экспериментальной медицины и обер-прокурор Священного Синода профессор С.М.Лукьянов, выдающийся отечественный патолог, ученый с мировым именем.

Иван Петрович считал, что войну с Германией нужно продолжать “до победного конца”. Естественно, что переговоры в Бресте о мире не находили сочувствия в его душе. 23 ноября 1917 г. Конференция Военно-медицинской академии единогласно присоединилась к воззванию Академии наук не поддерживать Брестский мир. Павлов работал в этих обоих учреждениях, полностью одобрял воззвание и последними словами поносил “постыдный и непрочный сепаратный мир”, высказывая опасение, что “воюющие державы раздерут Родину на части”. Порицал он также разгром большевиками Учредительного собрания. Его настроением той поры пронизана речь у гроба давнего друга — художника Н.Н.Дубовского:

“Дорогой друг!

Я завидую тебе. Ты более не видишь нашими слабыми, земными глазами все растущего раздирания и опозорения Родины, и ты закончил твой жизненный путь славным концом, славною смертию. Ты показал, что нет более тяжелого удара по сердцу, чем гибель Родины. Точно в тот момент, когда твоего уха коснулось известие, что волна безумия, бегущая по широкому простору Родины, покрыла и твой родной Новочеркасск, твое сердце отказалось биться, отказалось жить!

Да, совершается грозный и неумолимый приговор истории над нашей славянской семьей! Давно погибла старшая сестра — прекрасная Польша! Дошел черед и до младшей сестры — России, казавшейся такой могучей, такой богатырской, такой несокрушимой! Она гибнет также в критический период политического созревания, сраженная тем же злым недугом слепоты перед действительностью. Эта гибель зло и верно обеспечена неукротимой и более неодолимой силой корыстных, низких влечений, легкомысленно и недобросовестно разбуженных и лишенных узды, в огромной темной массе русского народа. А Родина тебе дорога! Ты любил ее больше всего! Ты жил ее красками и линиями, и ты воплотил это еще недавно в твоем чудном творении “Родина”. Этой картине место на твоей простой могильной плите! Она — весь ты — с твоим талантом и неугасимою любовью к Родине.

Что дивного, что кисть навсегда выпала из твоих рук, когда Родина становится не твоею, а чужою. Прощай, друг! Может быть, до скорого свидания, если за этой доской ждет нас новое будущее и, будем верить, светлое, которое простит нам наши русские слабости, приведшие к гибели Родины.

Прости!” [6]

Зато 25 февраля 1918 г. Павлов вместе со всей Военно-медицинской академией горячо отозвался на декрет-воззвание “Социалистическое отечество в опасности!”, подписанный Лениным четырьмя днями раньше.

Охранная грамота

Болезненно реагируя на ограничение свобод, Иван Петрович в соавторстве со своим учеником М.М.Губергрицем опубликовал в журнале “Русский врач” статью “Рефлекс свободы”. Этой теме Павлов уделил немало места в трех публичных лекциях. (Две из них публикуются в этом номере. — Ред.).

Очевидно, после этих лекций Павлов стал национальным символом политического сопротивления, символом человеческого противодействия неблагоприятным обстоятельствам. Преодолевая их, он продолжал трудиться с отчаянным самоотречением, поскольку, по его словам, “в тяжелое время, полное неотступной скорби для думающих и чувствующих, чувствующих по-человечески, остается одна жизненная опора — исполнение по мере сил принятого на себя долга” [7]. Это строки из письма Ивана Петровича В.Ф.Войно-Ясенецкому, в ту пору опальному архиепископу Луке.

Иван Петрович, хотя и не принял большевистскую революцию, продолжал самоотверженно трудиться на благо Родины в учреждениях, подвластных большевикам. Ничто не могло сломить его непреклонную волю и могучий дух. В течение всей гражданской войны он не прекращал преподавать физиологию в Военно-медицинской академии.

“Не было отопления в лаборатории — он надевал шубу и меховую шапку с длинными наушниками и так сидел на опытах сотрудников. Не было света — он оперировал с лучиной, которую держал над операционным столом ассистент. Даже выработка целебного желудочного сока продолжалась, хотя в меньшем масштабе, чем раньше” [8]. Однако в 1920 г., самом тяжелом для павловских лабораторий, все собаки на “фабрике желудочного сока” в Институте экспериментальной медицины погибли, и аптеки Петрограда не получили ни одного флакона этого целебного препарата.

Весной 1919 г. Иван Петрович собственноручно вскопал и засеял участок земли, отведенный ему, как и другим сотрудникам, на территории Института экспериментальной медицины. Сам полол огород и только к поливке и ночным дежурствам допускал старшего сына. На своем участке он собрал хороший урожай картофеля и капусты. Гордился, что его огород лучший, стыдил молодых ученых, которые не находили в себе сил для выращивания овощей.

И все-таки стужа в квартире и на работе, неполноценное питание, тягостные раздумья о будущем России подточили здоровье Павлова. Осенью 1919 г. (в 70 лет) он перенес тяжелую пневмонию, первую из нескольких на протяжении 17 лет оставшейся жизни, а последняя из них в феврале 1936 г. явилась причиной его преждевременной смерти. В 1919 г. организм Ивана Петровича справился с тяжким недугом.

Родственники и знакомые, ученые США, Германии, Швеции, Чехословакии, обеспокоенные состоянием здоровья Павлова, настойчиво звали его за границу. Даже Совнарком предлагал ему покинуть РСФСР, но он отказался. Однако летом 1920 г. его намерения изменились. В июне он написал письмо в Совнарком с просьбой о “свободе оставления России”.

Ленин сделал все для того, чтобы удержать Павлова от эмиграции [9]. Он потребовал от Зиновьева “под его личную ответственность совершенно немедленно обеспечить Павлова и личную жизнь, его лаборатории, его животных, его помощников всем, что он только найдет нужным”. Начали с предоставления Ивану Петровичу и его семье особого спецпайка, надеясь заткнуть ему рот пирогом. Месячный “особый улучшенный паек”, назначенный Павлову, включал 70 фунтов пшеничной муки, 25 фунтов мяса, 12 фунтов свежей рыбы, 3 фунта черной икры, 10 фунтов бобов, 4 фунта сыра, 5 фунтов сухофруктов, 750 папирос. Но Павлов отказался от пайка и написал еще одно письмо в Совнарком, “полное, — как писал В.Д.Бонч-Бруевич [10], — негодования, глубокой грусти и великого достоинства”, в котором сетовал на непонимание правительством главного в его предыдущем прошении. Своим письмом он стремился привлечь внимание правительства не к своей личности, а к бедственному положению отечественных ученых и науки, что ускоряло движение России к пропасти. Во имя спасения Родины Павлов требовал, чтобы работа ученого признавалась государством как одна из высших форм служения народу, чтобы ученых не считали представителями эксплуататорских классов.

Благодаря письмам Павлова в Совнарком Комиссия по улучшению быта ученых (КУБУ), работавшая с начала 1920 г. с весьма скромным успехом, была преобразована в ЦЕКУБУ, которую возглавил Горький и которая действительно начала принимать посильные меры.

В конце августа Павлову возвратили конфискованные у него шесть золотых медалей. 24 января 1921 г. Совнарком принял постановление о создании академику Павлову особых условий для исследовательской деятельности. Это постановление за подписью Ленина стало для Ивана Петровича охранной грамотой. Оно сделало его в течение всей жизни неприкасаемым для репрессивных органов.

Однако материализация основных положений ленинского декрета сильно затянулась. В октябре 1921 г. Совнарком ассигновал на павловские лаборатории 942 млн 50 тыс. руб., но по назначению дошли только 30 млн руб. Это была ничтожная сумма — ведь тогда 1 фунт муки стоил 300 тыс. руб. Остальные деньги петроградские власти во главе с Зиновьевым израсходовали по своему усмотрению. Иван Петрович не убоялся известить об этом безобразии Совнарком. Результатом стало учреждение новой комиссии содействия павловским лабораториям под председательством наркома здравоохранения Н.А.Семашко. Комиссия подтвердила обоснованность павловских претензий. Срочно было выделено 65 тыс. руб. золотом, и эти деньги дошли до лабораторий. В конце 1923 г. Иван Петрович писал за границу своему ученику Б.П.Бабкину: “Моя работа разворачивается в широких масштабах. У меня собралось много работников, и я не в состоянии принять всех желающих” [11]. Уже в 1924 г. объем научной продукции павловского коллектива достиг уровня 1913 г.

Вместе с тем Ленин задался целью сделать Павлова лояльным советской власти и возложил эту миссию на Бухарина. Задача была не из легких.

25 сентября 1923 г. Павлов читал вступительную лекцию студентам второго курса Военно-медицинской академии. Незадолго до этого он посетил Париж, Нью-Йорк, Чикаго, Баттл-Крик, Эдинбург, нигде не допуская ни единого нелояльного высказывания в адрес Советской России и большевиков, хотя его провоцировали на это. А приехав домой, заявил студентам, что “не нашел следов мировой революции”. Напротив, в Европе под влиянием нашей революции зародился фашизм.

Свою лекцию Павлов построил на критическом анализе двух брошюр Бухарина (одна из них имела соавтора — Е.А.Преображенского): “Азбука коммунизма” и “Пролетарская революция и культура” [12]. Здесь уместно заметить, что Павлов, конечно же, не знал о ленинском поручении Бухарину и невольно поставил его в труднейшее положение.

На следующий день стенограмму лекции изучали ответственные товарищи в Кремле и Смольном. Первым (27 сентября) проявил себя Троцкий, приславший Ивану Петровичу письмо, в котором просил разъяснить различия между учениями Павлова и Фрейда. В начале 1924 г. последовала реакция официальной прессы: появились статьи Зиновьева и Бухарина, в отличие от письма Троцкого, — ругательные.

Статья Бухарина, опубликованная в журнале “Красная новь” и перепечатанная в “Нашей искре” (журнале Военно-медицинской академии), вызвала гнев Ивана Петровича, которого возмутили бухаринские “литературные” приемы — передергивание, купюры и пр. Теперь Павлов еще яростнее нападал на политическое руководство страны, клеймил революционные идеи и средства достижения большевиками своих целей. Так, 20 апреля 1924 г. он читал лекцию в здании бывшей Городской думы на тему: “Несколько применений новой физиологии мозга к жизни”. В лекции прямо говорилось о несовместимости инстинкта свободы, с которым рождается каждый человек, и окружающей его действительности в условиях диктатуры пролетариата.

Процитировав Ленина, утверждавшего, что “диктатура пролетариата обеспечит себе победу путем террора и насилия”, Павлов заявил, что насилие — это палка о двух концах. Подавляя врожденный инстинкт свободы, “террор, да еще в сопровождении голода <...> прививает населению условный рефлекс рабской покорности”. В результате такой “бесспорно скверной воспитательной практики” нация будет забита, рабски принижена. Ее будут составлять не свободные люди, а жалкие рабы. Но нужно знать, говорил Иван Петрович, и о другом конце этой палки: “Инстинкт свободы живуч <...> до конца его не вытравить никакими террорами”. Он будет жить даже в рабских душах и возродится в самый неподходящий для насильников исторический момент.

Вместе с тем преследование частной собственности, попрание традиций, верований и других святынь гражданина прежде великой России вызывает в головах многих людей “сшибки” процессов возбуждения и торможения, чем “приводится в полное расстройство вся нервная система населения, это почва для сплошных неврозов”. В таком состоянии, продолжал свою мысль Павлов, в деятельности мозга возникает парадоксальная фаза, для которой характерно прекращение ответов на сильные стимулы (действительность) при сохранении и даже усилении реакций на слабые раздражители (слова). Поэтому к седьмому году революции у многих людей утратилась восприимчивость к действительности и обострилась восприимчивость к словам: “Их условные рефлексы координированы не с действительностью, а со словами. Слова для них значат больше, чем факты.” В подтверждение своих выводов Иван Петрович приводил пример поведения тяжелого невропата — пациента клиники нервных болезней. На включение красной лампочки он совсем не реагировал, а слово “красный” вызывало у него бурную реакцию.

Текст павловской лекции 1924 г. не сохранился. Я воспроизвел его по цитатам из упомянутой критической статьи Н.А.Гредескула, опубликованной в журнале “Звезда”.

“Насилие даже над наукой”

Иван Петрович продолжал шокировать партийное руководство и правительство страны (в первую очередь — Ленинграда) своими речами, поступками и письмами в Совнарком.

“Вы в Вашей работе, — писал Павлов Бухарину в 1931 г., — слишком упрощаете человека и рассчитываете его сделать истинно общественным, запирая его, например, на всяческих и бесконечных собраниях для выслушивания одних и тех же поучений <...>. Революция для меня — это действительно что-то ужасное по жестокости и насилию, насилию даже над наукой; ведь один ваш диалектический материализм по его теперешней жизненной постановке ни на волос не отличается от теологии и космогонии инквизиции” [13]. В другом письме утверждал: “А введенный в устав Академии [наук] параграф, что вся научная работа Академии должна вестись на платформе учения о диалектическом материализме Маркса и Энгельса, — разве это не величайшее насилие даже над научной мыслью? Чем это отстает от средневековой инквизиции и т.д., и т.д., и т.д.?” [14].

Отказываясь выполнять рекомендации управления делами Академии наук по укреплению трудовой дисциплины, Иван Петрович заявил: “Научная лаборатория — не фабрика, а я — не надсмотрщик... нельзя третировать умственный труд вполне по шаблону физического” [15]. Так же резко он отверг требования аппарата Академии наук составлять многолетние детальные планы научной работы.

Иван Петрович болезненно реагировал на отмену в начале 20-х годов докторских диссертаций, не считал правильной организацию в стране в течение 1929—1930 гг. более 30 медицинских институтов, считая, что для них нет ни кадров, ни материальной базы, и протестовал против существования вузовских кафедр, на которых не ведется научная работа. “В конце концов должна восторжествовать здравая мысль, — писал он в Академию наук, — что в высших учебных заведениях необходимы не только преподаватели, но и научные деятели с исследовательскими лабораториями. Иначе наши высшие учебные заведения превратятся в гимназии, и мы, не в пример всему культурному миру, будем лишены высших учебных заведений” [16].

Протесты Павлова вызывали досаду и озабоченность правительства, особенно на рубеже 20—30-х годов, когда он выступил против планов такой реорганизации Академии наук, которая должна была усилить влияние партии.

6 октября 1928 г. он писал в Совнарком:

“Я считаю своим долгом обратить ваше внимание на важную черту приближающихся выборов в Академию наук. Впервые в истории нашей Академии, насколько мне известно, государство перед выборами заявляет о желательности избрания тех или иных кандидатов. Все органы государства (пресса, руководство высших учебных заведений и общественных организаций) воинственно настаивают на исполнении его желаний. Мне кажется, что это оскорбляет достоинство Академии и ляжет тяжелым грузом на совесть академиков. Было бы справедливее, если бы государство прямо назначало в Академию лучших, с его точки зрения, людей. А как действует на людей его нынешний образ действий?!

Я приведу в пример событие, происшедшее три или четыре года назад. Тогдашний председатель Горисполкома Зиновьев подверг работников образования следующей процедуре: “Выдвинута резолюция. Кто против? Молчание. Резолюция принята единогласно”.

В те дни я встретил одного моего товарища-профессора и поделился с ним своим возмущением по этому поводу. Я должен добавить, что этот мой товарищ имел репутацию человека исключительной чести. Ответ его был следующим: “А чего вы хотите? Разве вы не знаете, что сейчас любое возражение — это самоубийство? Нельзя не признать, что наша текущая ситуация возлагает на нас огромную ответственность” [17].

Непременный секретарь Академии наук С.Ф.Ольденбург считал, что во имя спасения Академии нужно покориться требованиям властей. Во время одного особенно жаркого спора В.И.Вернадский выступил за то, чтобы принять настойчивые указания компартии и голосовать за баллотирующихся кандидатов не персонально, а по спискам. Павлов взорвался: “То, что вы предлагаете, — это лакейство!” Попытки успокоить его не увенчались успехом... “Павлов почти кричал, что мы должны заявить о себе большевикам, что нечего их бояться, что не нужно никаких предварительных переговоров, что каждый может и должен действовать самостоятельно и т.д. Сергей (Ольденбург) решительно заявил, что ему, Ивану Павлову, позволено говорить все, что угодно, его не тронут, поскольку он находится в привилегированном положении, поскольку, как всем известно и как утверждают сами большевики, он — идейный лидер их партии. Павлов снова вскипел. Это было ужасно!” [18].

После этого инцидента Иван Петрович до конца своей жизни не посетил ни одного общего собрания Академии наук, считая поведение своих академических коллег в 1928—1929 гг. штрейкбрехерством и капитуляцией перед грубой силой.

На горькие раздумья об одиночестве Ивана Петровича в научной среде наводит ответ президента Академии наук СССР А.П.Карпинского Председателю Совнаркома В.М.Молотову, который переслал ему один из павловских протестов против репрессий в Ленинграде после убийства Кирова и требовал дать оценку этому письму.

“Я высоко ценю научные заслуги моего коллеги, — отвечал Карпинский Молотову, — уважаю его независимый характер и способность создавать как для работы его Института, так и для его личной исключительно благоприятные условия; я всегда сожалел, что он не принимает участия в общей академической жизни. Письмо акад. И.П.Павлова меня глубоко огорчило не потому, что будучи таким же плохим политиком, как я, если не хуже, он возражает против мероприятий Правительства... Я неоднократно хотел просить у Вас свидания, чтобы побеседовать с Вами как о делах Академии, так и по ряду общих вопросов жизни нашей страны, ибо, мне думается, почему не выслушать иногда мнение хотя и недостаточно компетентного, но исключительно и искренно благожелательного лица. Вот этой благожелательности я не нахожу в письме моего коллеги И.П.Павлова, отделяющего себя и свою родину от нашей общей страны и нашего общего дела, и это именно то, что меня глубоко опечалило” [19].

“Факт повального арестовывания”

Иван Петрович постоянно обращался в Совнарком с требованиями освободить из-под ареста знакомых ему людей (от академика Д.Н.Прянишникова до уборщицы институтского вивария А.И.Бархатовой), прекратить репрессии и террор в стране, а также гонения на церковь.

“Привязанный к своей Родине, — писал он в Совнарком 20 августа 1930 г., — считаю моим долгом обратить внимание Правительства на следующее. Беспрерывные и бесчисленные аресты делают нашу жизнь совершенно исключительной. Я не знаю цели их (есть ли это безмерно усердное искание врагов режима или метод устрашения, или еще что-нибудь), но не подлежит сомнению, что в подавляющем числе случаев для ареста нет ни малейшего основания, то есть виновности в действительности. А жизненные последствия факта повального арестовывания совершенно очевидны. Жизнь каждого делается вполне случайной, нисколько не рассчитываемой. А с этим неизбежно исчезает жизненная энергия, интерес к жизни. В видах ли это нормального государства?” [20]

Не менее жестким предостережением воспринимается обращение в Совнарком 21 декабря 1934 г. Оно уже частично цитировалось в начале статьи. Здесь уместно продолжить:

“Мы жили и живем под неослабевающим режимом террора и насилия.< ...> Но надо помнить, что человеку, происшедшему из зверя, легко падать, но трудно подниматься. Тем, которые злобно приговаривают к смерти массы себе подобных и с удовлетворением приводят это в исполнение, как и тем, насильственно приучаемым участвовать в этом, едва ли возможно остаться существами, чувствующими и думающими человечно. И с другой стороны. Тем, которые превращены в забитых животных, едва ли возможно сделаться существами с чувством собственного человеческого достоинства”.

В архиве сохранился вариант этого письма, содержащий такие слова: “Это бесспорно скверная людская практика. Люди порядочные в этой школе делаются позорными рабами... С рабами, конечно, ничего хорошего не сделать, а рабский дух, основательно натренированный, скоро потом не выгонишь”. Письмо достигло адресата, поскольку есть ответ Молотова.

17 октября 1928 г. Павлов направил официальный запрос правительству, намерено ли оно советоваться с образованными людьми, осуществляя коренную перестройку всей жизни российского общества. “В каком резком противоречии при нашей республике, — писал он в этом запросе, — стоит прилагательное “советская”, не в его официальном, а в общеупотребительном смысле! Образованные люди превращены в безмолвных зрителей и исполнителей. Они видят, как беспощадно и большею частию неудачно перекраивается вся жизнь до дна, как громоздится ошибка на ошибке, но они должны молчать и делать только то, что приказано. <...> Можно без преувеличения сказать, что прежняя интеллигенция частию истребляется, частию и развращается” [21].

Вероятно, многие представители правящей партии рады были бы пренебречь и Павловым с его всемирной известностью, и научным престижем России, но ленинская охранная грамота не только надежно его защищала, но и позволяла ему требовать от правительства того, чего почти никому в стране даже просить не позволялось. Приведу только два характерных примера.

В 1933 г. в одну из павловских лабораторий прибыл профессор из Секции научных работников, чтобы уведомить Павлова о предстоящей “чистке антисоветских элементов”. Иван Петрович вышвырнул его, схватив за шиворот и дав пинка, из лаборатории с криком: “Вон отсюда, подонок!” Секция была возмущена оскорблением, нанесенным их сотоварищу, и направила делегацию к Кирову с требованием наказать Павлова, на что глава ленинградской партийной организации ответил лаконично: “Ничем не могу вам помочь”.

Едва узнав об аресте своего сотрудника коммуниста Ф.П.Майорова, Павлов схватил телефонную трубку и потребовал от телефонистки соединить его с “главным жандармом”. Поначалу она отказывалась выполнить это требование, но Павлов был непреклонен. Ему ответил сам Ф.Д.Медведь, начальник Ленинградского ОГПУ. Иван Петрович фальцетом прокричал: “Вот что, господин хороший, если завтра утром Федор Петрович Майоров не будет на своем рабочем месте, то я буду жаловаться господину Молотову или господину Сталину”. К вечеру того же дня Майоров уже работал в лаборатории и больше никогда не арестовывался. В 1948 г. он написал “Историю учения об условных рефлексах”.

О деградации физического и духовного здоровья народа

Редкие павловские среды (еженедельные собрания сотрудников всех его лабораторий) обходились без критики Павловым большевиков, методов их руководства страной, без противопоставления интернационализма патриотизму, без осуждения социальных условий жизни в СССР и слепого поклонения Сталину. 9 мая 1934 г. Иван Петрович писал академику Н.С.Державину: “Первая задача государства — охранение народного здоровья, обеспечение основных условий существования населения, а этого-то и нет (прошлогодний голод до степени людоедства со всесоюзным ужасающим сыпным тифом и теперешнее недоедание в массе, отсутствие достаточного топлива, теснота и грязь, недостаток в самых обыкновенных лекарствах и т.д., и т.д.)” [22].

В том же году письмо Павлова наркому здравоохранения Г.Н.Каминскому содержит такие обвинения:

“Думаете ли Вы достаточно о том, что многолетний террор и безудержное своеволие власти превращает нашу и без того довольно азиатскую натуру в позорно-рабскую?.. А много ли можно сделать хорошего с рабами? Пирамиды — да, но не общее истинно человеческое счастье.

Останавливаете ли Вы Ваше внимание на том, что недоедание и повторяющееся голодание в массе населения с их непременными спутниками — повсеместными эпидемиями — подрывают силы народа? В физическом здоровье нации, в этом первом и непременном условии, — прочный фундамент государства, а не только в бесчисленных фабриках, учебных и ученых учреждениях и т.д., конечно, нужных, но при строгой разборчивости и надлежащей государственной последовательности” [23].

Привлекая внимание правительства к ухудшению физического здоровья нации после революции, Иван Петрович предупреждал и о деградации духовного здоровья, об опасности падения нравов. Среди других причин духовного оскудения он указывал на освобождение от всех тормозов, называемое почему-то демократией, и насильственное искоренение религиозного воспитания.

“По моему глубокому убеждению, — писал Павлов, — гонение нашим Правительством религии и покровительство воинствующему атеизму есть большая и вредная последствиями государственная ошибка. Я сознательный атеист-рационалист и потому не смогу быть заподозрен в каком бы то ни было профессиональном пристрастии <...> Религия есть важнейший охранительный инстинкт, образовавшийся, когда животное превращалось в человека <...> и имеющий огромное жизненное значение”.

“Вершиной человечества” являлся для Ивана Петровича Иисус Христос, “осуществивший в себе величайшую из всех человеческую истину — истину о равенстве всех людей <...> и чем всю историю человека разделил на две половины: до него рабскую и после него — культурную христианскую...” [24]

Павлов протестовал против разрушения церковных храмов. Сохранилось его негодующее письмо в Совнарком, когда уничтожили на Троицкой площади, неподалеку от дворца Кшесинской, петербургскую святыню — деревянную Троицкую церковь, построенную Петром Великим при основании города.

Многие павловские письма в Совнарком содержат требования о прекращении преследований священослужителей и их семей. Отчисление из Военно-медицинской академии сыновей священников послужило Павлову в 1924 г. поводом к прекращению работы в своей alma mater, хотя причины его ухода оттуда были гораздо масштабнее. Однако и борьбу за изменение отношения правительства к духовенству он считал очень важной и вел ее до последних дней жизни. За два с половиной месяца до кончины он писал Молотову:

“Прежнее духовное сословие — одно из наиболее сильных и здоровых сословий России. Разве оно мало работало на общую культуру Родины? Разве первые наши учителя книжной правды и прогресса не были из духовного сословия: Белинский, Добролюбов и др.? Разве наше врачебное сословие до революции не состояло едва ли не на 50 процентов из лиц духовного сословия? А разве их мало и в области чистой науки и т.д., и т.д.? Почему же они какое-то отверженное сословие даже в детях (фраза зачеркнута. — В.С.)?.. О нашем (зачеркнуто: о Вашем. — В.С.) государственном атеизме я считаю моим долгом говорить моему Правительству потом... и более пространно” [25].

Ответ Молотова от 28 декабря 1935 г. свидетельствует, что требования Павлова не остались гласом вопиющего в пустыне. В начале письма предсовнаркома обещал разобраться, насколько была оправдана высылка из Ленинграда “несколько лиц”, за которых ручался Иван Петрович. “Теперь, — продолжал Молотов, — насчет ограничений в отношении детей лиц из духовенства. На это могу Вам ответить только одно: теперь, действительно, в этих ограничениях нет никакого смысла, кроме отрицательного. Они нужны были в свое время, а теперь подлежат безусловной отмене” [26]. И на самом деле, отношение советского правительства к духовенству и религии несколько изменилось в предвоенные годы, (а не во время войны, как пишут некоторые современные историки). Полагаю, что Павлову принадлежит здесь не последняя роль.

“Роман со стариком”

Выполняя ленинский завет и преодолевая последствия полемики в 1923—1924 гг. с Павловым, Бухарин предпринял усиленные попытки завоевать его доверие. Я уже описывал бесцеремонное вторжение Бухарина в павловскую квартиру и его участие без приглашения в семейном обеде [27]. Вначале обед проходил в гнетущем молчании. Потом, когда незваный гость компетентно оценил коллекцию бабочек, развешанную на стенах столовой, Иван Петрович заинтересовался разговором. Описание этого эпизода Бухарин закончил фразой: “Так начался мой роман со стариком”.

Сначала Бухарин попытался отделить учение Павлова от него самого и объявил, без согласия на то автора, рефлекторную теорию естественно-научной платформой диалектического материализма и политической доктрины коммунистической теории. Далеко не все руководители государства, официальные философы и даже ученые приняли бухаринскую интерпретацию. Например, Н.А.Семашко утверждал: “Слабая сторона его (Павлова. — В.С.) учения состоит в том, что он механический, а не диалектический материалист <...> И как бывает с механистами, механист-материалист Павлов, много поработавший над разрушением идеализма и поповщины, смыкается с самым доподлинным идеализмом” [28].

В 1929 г. В.В.Куйбышев вслед за Горьким обозвал Павлова черносотенцем. Бухарин тут же отпарировал: “Что он “Интернационал” не поет, это я знаю. Но он все же воспитывался на Писареве, продолжает дело Сеченова, а антибольшевистские тенденции его — существующие — скорее демократ[ически] — бурж[уазного] характера. Но он самый крупный физиолог в мире, материалист и, несмотря на все свое ворчанье, идеологически работает на нас (в своих сочинениях, а не в речах)” [29]. Наверное, в этих словах содержится преувеличение значимости работ Павлова для правящей партии, а значит, и заслуг самого Бухарина в выполнении задания ее основателя. О цели этого преувеличения “любимец всей партии” проговорился в некрологе: “Павлов наш целиком, и мы его никому не отдадим”.

Прочитав летом 1931 г. “Материализм и эмпириокритицизм”, Иван Петрович говорил Никитину, что считает рассуждения автора здравыми, но его коробит грубость ленинских выражений. Эту книгу принес Павлову Бухарин, который последовательно в своей настойчивости, но деликатно и не торопя событий, старался изменить его отношение к советской власти.

“Любимец партии” протежировал Ивану Петровичу в научно-организационных делах — в строительстве новой павловской лаборатории в Колтушах, на что были ассигнованы огромные суммы денег, передаче Физиологическому институту АН СССР большого двусветного зала и помещений геологической лаборатории самого президента Академии наук Карпинского в доме №6 на Тучковой набережной (набережной Макарова) в Ленинграде. В 1927 г. было подготовлено решение о присвоении Институту экспериментальной медицины имени Павлова, но он отказался от такой чести. Через два года в ознаменование его 85-летия Лопухинская улица была переименована в улицу Академика Павлова.

Бухарин усмирял страсти обеих сторон. Куйбышева он убеждал в том, что Павлов “идеологически работает на нас”, а его самого умолял “не ссориться с революцией”. Обратимся, например, к цитате из его письма Ивану Петровичу в конце 1931 г.:

“За Вами готовы ухаживать как угодно, все готовы идти навстречу всякой Вашей работе, а Вам обязательно хочется вставить революции перо. Не делайте этого ради Бога. Вы не сердитесь на меня за эту интервенцию. Но мы условились с Вами насчет откровенности. Так уж разрешите обратиться к Вам и с этой горячей просьбой. Не ссорьтесь с революцией. Вы ведь окажетесь неправы, не говоря о всем прочем. Я уж так Вас об этом прошу. Это важней всего прочего. Ну, до свидания, не гневайтесь” [30].

На рубеже 20—30-х годов Бухарин аккуратно приступил к вовлечению Павлова в пропаганду успехов Советского Союза, играя на государственном патриотизме человека, не скрывавшего своей безграничной любви к России — даже тогда, когда это расценивалось как шовинизм.

Заняв в 1934 г. пост ответственного редактора “Известий”, Бухарин стал систематически, причем все чаще и чаще, публиковать в своей газете беседы с академиком Павловым. Направлял к нему умных и изощренных в своем деле журналистов, которые интервьюировали Ивана Петровича так, что он не мог их упрекнуть в искажении его мыслей и речей. Вместе с тем они тонко обходили вопросы, в ответах на которые ему пришлось бы проявлять нелояльность к советской власти. Постепенно круг таких вопросов становился все уже.

В 1923 г. Павлов во вступительной лекции к курсу физиологии студентам Военно-медицинской академии заявлял, что “по теперешним газетам составить себе понятие о жизни едва ли можно: они слишком пристрастны. И я их не читаю”. А в 30-е годы он стал сотрудничать с советскими журналистами, выступал с обращениями к молодежи, шахтерам, колхозникам. В этих обращениях не было ничего противного советскому государству. Вместе с тем они всегда содержали мысли, далеко не общепринятые.

Бухарин точно выждал время для начала своей “атаки” на Павлова. Если первые послереволюционные годы прошли под знаком разрушения российской государственности, то в конце 20-х годов наметилось ее возрождение. Иван Петрович не мог этого не заметить и был не одинок в своей оценке событий.

“Я хочу верить...”

Смею утверждать, что Павлов в 30-е годы начал изменять свое отношение к советской власти. Не потому, что приспособился к ней, а благодаря кардинальной коррекции ею самой своей внешней государственной политики. Официальная пропаганда стала утверждать, что социализм может победить в отдельной стране, а для сохранения себя во враждебном окружении необходимо укреплять государство. Мотивы укрепления государственности у Павлова и советской власти были разные, но “реальная действительность”, направленная на восстановление могучей российской державы, его устраивала.

Ознакомившись с проектом первой советской Конституции, Иван Петрович стал надеяться на “приближение зари демократической эры в СССР”, о чем сказал на собрании своих сотрудников: “Я много раз жаловался на тягость жизни. Теперь хочу сказать другое. Мне кажется, что в нашей жизни наступает хорошее <...>. Сколько раз мне приходилось сетовать на тяжелое положение обывателя, когда его всяческими мерами принуждали голосовать за что угодно. Теперь это отменено <...> я хочу верить, что действительно происходит поворот к нормальному строю жизни” [31]. В этих словах не чувствуется уверенности, но в них присутствует надежда, которую заронил в его душу Бухарин, один из основных авторов Конституции. Позднее не менее сильное влияние на Ивана Петровича стал оказывать другой видный партийный и государственный деятель — Г.Н.Каминский, о котором Павлов говорил: “Умный большевик, с ним все охотно сотрудничают”.

Однако сильнее словесных убеждений этих людей действовали на Павлова факты. Только им он доверял и в лаборатории, и в повседневной жизни. А факты были таковы, что весь мир называл в 30-е годы “русским чудом” колоссальные темпы индустриализации страны и достижения в новом устройстве общества. Это отметил профессор Эдинбургского университета Д.Барджер в своей речи на заключительном пленарном заседании XV Международного конгресса в Московской консерватории 17 августа 1935 г.; именно в этой речи Павлов был назван “первым из физиологов мира” — “princeps physiologorum mundi”.

Поведение Павлова на конгрессе в присутствии 1500 человек невозможно интерпретировать иначе как признание заслуг советского правительства и убеждение, что “большевистский эксперимент” заслуживает право на проведение.

4 октября 1934 г. он писал в Совнарком: “Я очень желаю жить и дальше — и применю для этого как мои знания о животном организме, так и всю мою волю — прежде всего, чтобы видеть на возможно большем периоде результат Вашего грандиозного эксперимента. Результат этого эксперимента, по моему разумению, конечно, далеко еще не определился. А он ведь касается судьбы родины!” [32] В 1935 г. (до конгресса) Павлов говорил И.М.Майскому, советскому послу в Лондоне: “Пожалуй, ведь вы, большевики, своего добьетесь. Я раньше в этом сомневался, но сейчас уверен — вы выиграете” [33].

Таким образом, за 18 лет, прожитых Павловым при советской власти, его политические взгляды претерпели глубокие изменения. Павлова не запугали, не подкупили и не обманули, хотя большевики боролись за него — долго, терпеливо и настойчиво. Однако хитроумные спекуляции на его державном патриотизме не могли привести к желанному результату. Только приближение объективной реальности к его мечтам о Родине, с которой считается весь мир, позволило ему видеть себя гражданином Советского Союза со всеми вытекающими отсюда последствиями в мыслях и делах. При этом он сохранил за собой право говорить правительству правду, протестовать против того, что считал неправильным и вредным для российского государства. Думаю, что никто в СССР не спас от репрессий столько человек, сколько Павлов.

Нередко Павлова называли диссидентом. По существу так оно и было. Но что-то в душе и сознании мешает мне применить к Ивану Петровичу это слово. Почему? Не могу пока понять причину. Может быть, дело в том, что у многих известных мне современных диссидентов не было и нет государственного российского патриотизма, составлявшего стержень личности Ивана Петровича Павлова, которому “и дым Отечества” был “сладок и приятен”.

А он, великий гражданин России, имел все основания сказать с достоинством и гордостью: “Что ни делаю, постоянно думаю, что служу этим, сколько позволяют мне мои силы, прежде всего моему Отечеству” [34].

Литература

1 СПФ АРАН. Ф.259. Оп.1а. Ед.хр.30. Л.1—2 об.

2 Павлов И.П. Полное собрание сочинений. М.; Л., 1951. Т.I. С.19.

3 СПФ АРАН. Ф.259. Оп.1а. Ед.хр.12.

4 Павлова С.В. Из воспоминаний. // Фонд Дома-музея И.П.Павлова в Рязани. Д.173/3366.

5 Орбели Л.А. Воспоминания. М.; Л., 1966. С.83—84.

6 СПФ АРАН. Ф.259. Оп.1а. Ед.хр.1. Л.1.

7 Там же. Ф.259. Оп.2. Ед.хр.1190.

8 Фролов Ю.П. Четверть века близ Павлова // Фонд Дома-музея И.П.Павлова в Рязани. Д.278/3375. Л.29—30.

9 Ленинский сборник. М., 1942. Т.XXXIV. C.326.

10 Бонч-Бруевич В.Д. Об отношении В.И.Ленина к деятелям науки и искусства // На лит. посту. 1927. №20.

11 Babkin B.P. Pavlov’s Biography // The University of Chicago Press. 1949. P.113.

12 См.: Самойлов В.О., Виноградов Ю.А. Иван Павлов и Николай Бухарин // Звезда. 1989. №10; Гредескул Н.А. Условные рефлексы и революция // Там же. 1924. №3.

13 СПФ АРАН. Ф.259. Оп.1а. Ед.хр.42.

14 Письмо И.П.Павлова о революции (без даты) // Там же. Ед.хр.38. Л.1.

15 Там же. Ф.159. Оп.1(1926). Ед.хр.1.

16 Там же. Ф.2. Оп.1930. Ед.хр.3. Л.420.

17 Там же. Ф.259. Оп.1а. Ед.хр.14. Л.1.

18 Ольденбург Е.Г. Записка о работе Сергея Федоровича в качестве непременного секретаря Академии наук в 1928—1929 гг. Т.2. // АРАН. Ф.208. Оп.2. Ед.хр.57.

19 СПФ АРАН. Ф.265. Оп.3. Ед.хр.23. Л.3—3 об.

20 Там же. Ф.259. Оп.1а. Ед.хр.19.

21 Там же. Оп.1а. Ед.хр.18. Л.2.

22 Там же. Ф.827. Оп.4. Ед.хр.397. Л.1.

23 Там же. Ф.259. Оп.4. Ед.хр.209.

24 Черновые записки И.П.Павлова во время болезни (без даты) // Там же. Ф.259. Оп.1а. Ед.хр.39. Д.23 об.

25 Черновой набросок письма И.П.Павлова В.М.Молотову // Там же. Л.20 об.

26 Там же. Ед.хр.37. Л.1—2.

27 Самойлов В.О., Виноградов Ю.А. Иван Павлов и Николай Бухарин // Звезда. 1989. №10.

28 Семашко Н.А. Великий ученый // Прожектор. 1934. №10.

29 Письмо Н.И.Бухарина В.В.Куйбышеву // Вопр. истории КПСС. 1988. №11. С.44.

30 Три письма Н.И.Бухарина И.П.Павлову // СПФ АРАН. Ф.259. Оп.1а. Ед.хр.41. Л.4—4 об.

31 СПФ АРАН. Ф.259. Оп.1. Ед.хр.112. Л.1.

32 СПФ АРАН. Ф.259. Оп.4. Ед.хр.209.

33 Майский И.М. Павлов в Англии // И.П.Павлов в воспоминаниях современников. Л., 1967. С.334.

34 Павлов И.П. Полное собрание сочинений. Т.I. С.15. 

Фото с сайта о науке и ученых sciencepenguin.com

еще по теме

«Атрон» Рязань «Глобус» Рязань «Городские проекты» «Единая Россия» Рязань «Лучшие друзья» Рязань «М5 Молл» Рязань «Мещерская сторона» «Новая газета» Рязань «Сбербанк» Рязань «Северная компания» «Справедливая Россия» Рязань «Яблоко» Рязань Александр Чайка Александр Шерин Алексей Фролов Андрей Кашаев Андрей Красов Андрей Петруцкий Антон Воробьев Аркадий Фомин Арт-Лужайка Арт-лужайка Рязань Беженцы из Украины Валерий Рюмин Виктор Малюгин Виталий Артемов Виталий Ларин Владимир Мимоглядов Водоканал Рязани Выборы в Рязанской области Выборы в Рязанскую городскую Думу Выборы в Рязанскую областную Думу Дашково-Песочня Дмитрий Гудков Евгений Зызин Заборье Застройка Рязани Игорь Кочетков Игорь Морозов Игорь Путин Игорь Трубицын Игорь Туровский Игорь Яшин Ирина Кусова КПРФ Рязань Канищево Касимов Касимовская городская Дума Константиново ЛДПР Рязань Лыбедский бульвар Людмила Кибальникова Министерство печати Рязанской области Минлесхоз Рязанской области Михаил Малахов Михаил Пронин Мост через Оку Николай Булаев Николай Пилюгин Олег Булеков Олег Ковалев Олег Шишов Ольга Мишина Ольга Чуляева Петр Пыленок Подбелка Поджоги машин Пойма Павловки Пойма трех рек Политика Рязани Поляны Праймериз «Единой России» РГУ им. Есенина РМПТС РНПК Роман Путин Рязанская городская Дума Рязанский кремль Рязанский нефтезавод Рязанский район Рязанский цирк Рязань Сасово Северный обход Семен Сазонов Сергей Дудукин Сергей Ежов Сергей Сальников Сергей Филимонов Скопин Солотча Спас-Клепики ТРЦ «Премьер» Трасса М5 УМВД Рязанской области Федор Провоторов Шаукат Ахметов ЭРА